Исходная посылка моей статьи заключается в утверждении, что постмодернизм – это не философское течение, а социальная и культурная реальность, в котором мы живем и мыслим уже почти полвека.

Между 1960-ми и 1990-ми публиковались исследования, направленные на глубинный анализ поворотного этапа в культуре, в связи с которым в работах были попытки предложить новые философские программы. Термин «постмодернизм», изначально используемый для определения архитектурного эстетического направления, перекочевал в философию, чтобы обозначить новую эру и новую культуру. По моему мнению, важно отличать постмодернизм от сложных культурных процессов «антимодернизма», которые предшествовали ему. Действительно, в конце девятнадцатого и в первой четверти двадцатого века существовало широкое культурное движение, отвергающее и разрушающее все основные принципы современной культуры. Это движение затрагивало все области: философию, науку, искусство, мораль, политику и т.д. Такой многогранный демонтаж идей, концептов, идеалов и убеждений, который фактически уничтожил идеологию культуры, показавшей в своих эпигонических деформациях всю свою тщетность, по-прежнему стоит рассматривать как заключительную фазу модерна. Последняя, однако, обладая критической предрасположенностью, таила в себе зародыш диалектического отрицания и, сталкиваясь с непоследовательностью и ложностью своих будущих выводов, радикально оспаривала свое же содержание. Только после того, как разрушительная деятельность была окончена, культура постмодерна появилась в пустоте форм, оставленных этим разрушением.

Самая яркая черта новой культуры – это убежденность в том, что не нужно строить что-то новое, но скорее нужно остаться в состоянии отсутствия какой-либо установленной формы.

В те годы состояние постмодерна уже подвергалось основательному исследованию, особенно во Франции: к анализу постмодерна обращались такие авторы как Фуко, Делез, Гваттари, Лиотар и другие. Далее я лишь кратко изложу несколько соображений, используя собственные интерпретационные категории, которые описывал прежде.¹

С точки зрения структуры, состояние постмодерна определяется как «полностью реализованный капитализм». Классический капитализм характеризовался двумя основными предпосылками: с одной стороны, сведение всей стоимости к меновой стоимости и безусловная свобода рыночных потоков; с другой стороны, частная собственность на средства производства.

Эта вторая характеристика сегодня стала второстепенной и неактуальной в связи с постоянно снижающейся ролью производства в экономике и почти полной деперсонализацией прав владения капиталом.

С идеологической точки зрения эпистема постмодерна может быть описана тремя фундаментальными характеристиками: а) отказ от мышления тождества как репрезентативного и тоталитарного, в противоположность мышлению различий²; б) деструкция тождественного и целостного субъекта в противоположность «разорванному субъекту»; в) отрицание однозначной и неоспоримой телеологии и, следовательно, проблематизация самого понятия истории.

Принимая эти эпистемические характеристики как непреодолимые и легитимирующие любую философскую рефлексию только в том случае, если она разворачивается в их рамках, следует, однако, признать, что состояние постмодерна, как и всякая культура, допускает множество различных (или даже противоположных) культурных проектов.

Большинство авторов постмодерна (хотя и не все) развивали программную мысль, которую я обозначаю как «дионисийскую мысль». В целом, она характеризуется апологией отсутствия формы, понимаемой как освобождение от любой кодификации и возможность анархического выражения влечений, независимо от любых этических предписаний. Основными истоками этой мысли, безусловно, являются философия Ницше, марксизм, фрейдизм и структурализм, хоть и качественно измененные и по-новому трактованные, а также другие философские, литературные и художественные источники.

В противовес этой программе я попытался предложить совершенно альтернативную, которую назвал «лирической мыслью». Эта мысль, уважая эпистемические характеристики постмодернизма, признает общее отсутствие формы, но предлагает пережить и воспринять это отсутствие в виде <em>«</em><em>Sehnsucht</em><em>»</em>, понимаемого как чувство «присутствия отсутствия». Такое настроение, характерное для лирической песни, придает состоянию постмодерна совсем иной смысл, чем дионисийская радость освобождения от всякой формы: оно состоит в осознании отсутствия форм, переживаемом бдительно и активно, и ориентированном на ожидание новых форм или, лучше сказать, новых установок формы. Лирическая мысль, таким образом, не претендует на восторженную эмансипацию от этики, напротив, она сохраняет этическое требование правды и справедливости. Чувство <em>Sehnsucht </em>находит свое дополнение в чувстве Юмора, которое заключается в логической, этической и эстетической способности признавать частичное, дефектное и временное, но эффективное присутствие бесконечной формы в ее исторических реализациях. Основные источники лирической мысли лежат в традиции критического идеализма, величайшими представителями которого являются Платон, Лейбниц, Кант, Герман Коген (очевидно, помимо многих других).

Я убежден, что именно в рамках этой программной линии следует подчеркивать важность наследия Когена в нынешней постмодернистской ситуации. Такова цель моей работы и данного посредничества, благодаря которому я попытаюсь подвести итог достигнутым мной результатам, вместе с тем предлагая сообща исследовать многие аспекты и проблемы, которые только предстоит развить и разрешить.

С момента своего зарождения критический идеализм понимал бытие как различие, а мышление как мышление о различиях. Достаточно вспомнить урок Платона в «Пармениде» и «Софисте»; важную теорию Лейбница о существовании всего возможного; или выдающееся положение Канта о несводимости практического принципа к свободе. Если бы эта традиция преобладала над аристотелевской (чего не произошло), то сегодня мы не столкнулись бы с трудной задачей высвобождения мышления о бытии из цепей тождества.

У Когена тоже можно найти важные отсылки к мышлению о различиях. По сути, для Когена мышление возникает не из принципа тождества, а скорее из принципа первоначала (<em>Ursprung</em>), который выводит бытие из небытия, тем самым конституируя различие как первоначало. Также стоит сказать, что Коген рассматривает понятие как вопрос, открытый для неограниченной системы возможных значений; он подчеркивает это при объяснении принципа исключенного третьего, который, будучи принципом системы, на самом деле является принципом включения каждого третьего.

Как видно из этих утверждений, философия Германа Когена – это концепция мышления как суждения, а не представления, и оно не может быть сведено к тождеству.

Что касается разорванного субъекта, то, не отрицая унитарного характера когеновского субъекта, мы можем с полным основанием утверждать, что он конституируется как бесконечно открытый субъект (см., например, трактовку понятия «совесть» в «Logik des reinen Denkens» или конституирование единства действия и субъекта как бесконечной задачи в «Ethik des reinen Willens»).

Что касается телеологии, то нельзя отрицать, что Коген, современный во всех отношениях мыслитель, не ставит под сомнение эту идею. Однако совершенно открытый характер его концепции истории и гуманистическая концепция бесконечности в<em> </em><em>fieri</em> позволяют нам найти в его мысли важные темы для вдохновения, в том числе и в этом отношении.

Лирическая мысль, вдохновленная традицией критического идеализма и, в частности, философией Германа Когена, характеризуемая как разумная и строго рационалистическая, внутренне гуманистическая, основанная на деонтологической этической перспективе, может быть сформулирована и предложена в качестве постмодернистского философского проекта, альтернативного дионисийской мысли.

Это, конечно, не очередное продвижение онтологического или эпистемологического гуманизма, которые уже продемонстрировали свою несостоятельность. Скорее, это гуманизм, основанный не на предполагаемом определении человека, а на признании человеческого качества как регулятивной идеи. Последняя, в этом смысле, предшествует любому этическому суждению и, в то же время, способна указать направление для формулирования этики, а вместе с ней и для построения – никогда не завершенного, но фактически <em>in</em><em> </em><em>itinere</em> [в пути – лат.] – значений и множественного, но не релятивистского смысла человека, его культур и его историй.

Как известно, в «<em>Ethik des reinen Willens</em>» Германа Коэна часто говорится о человечности (<em>Humanit</em><em>ä</em><em>t</em>) как о добродетели второго порядка, дополняющей справедливость (<em>Gerechtigkeit</em>). В этой главе, однако, значение человечности раскрывается гораздо шире и важнее, чем значение одной из добродетелей. Конечно, справедливость правосудию рознь, гуманная справедливость небезразлична к обстоятельствам и контексту, а потому фактически и более справедлива в своих суждениях. Но что еще важнее, гуманность – это исходная точка в отношениях между людьми, независящая от обстоятельств. Такая фундаментальная диспозиция, выражающаяся в учтивости, гармонии и мире, первичнее, чем сама этика. Она возникает до всякого суждения о том, что есть добро и что есть зло, поэтому она является регулятивной идеей для этики, в перспективе которой только и можно сформулировать теории и правила действия и поведения. Общее ощущение того, что есть человеческое и что есть нечеловеческое, или античеловеческое, не определено раз и навсегда, но тем не менее, имеет тенденцию к пониманию и общей поддержке. Это не этический принцип, а условие для формулирования легитимных принципов, законов и правил поведения. Этот регулятивный горизонт открывает возможность этического плюрализма, не уступая место релятивизму, поскольку он указывает правила и направление, в рамках которого можно установить легитимность принципов, законов и правил поведения: это еще не в полном смысле основание этической легитимности, но сфера, в рамках которой возможно становление этого основания и, исходя из него, возможен плюрализм легитимных законов и правил, а также исключение нелегитимных. Познавая и осознавая то, что является человеческим, и избегая того, что является античеловеческим, человеческие существа и общества познают и осознают себя в никогда не завершенной, но эффективной прогрессии, в бесконечном самоопределении своего собственного долженствования.

Я осознаю, что этих нескольких ссылок недостаточно, чтобы проиллюстрировать программу лирической мысли, пусть даже в общих чертах. За последние годы я провел более детальный обзор этой темы, что можно наблюдать в предыдущих публикациях. Здесь же моя цель состоит исключительно в том, чтобы отметить выдающийся труд философа Германа Когена, умершего сто лет назад, не только как философию великого классика мысли, но и как эталон фундаментального значения для современной философии в эпоху постмодернизма.

Для того чтобы сформулировать программу лирической мысли постмодернизма в его различных аспектах и многочисленных проявлениях, конечно, недостаточно просто обозначить несколько программных линий. Необходим длительный процесс детализации каждого понятия, обсуждения каждой проблемы, рассмотрения всех возможных возражений. Я надеюсь, в случае, если эти программные линии будут сочтены убедительными, поставленная задача будет выполнена в будущем либо мной, либо другими исследователями. Традиция критического идеализма, и в особенности урок Германа Когена в рамках этой традиции, несомненно, послужит путеводной звездой на этом пути.

Среди множества проблем, которые предстоит решить, здесь я упомяну только одну, поскольку считаю ее особенно важной и трудноразрешимой. Лирическая мысль, как и породивший ее критический идеализм, предполагает в себе программу мысли и действия, радикально альтернативную консолидированной ситуации полностью реализованного капитализма – статус-кво постмодернизма. Однако способ реализации этой альтернативной и полемической функции найти далеко не просто.

Дионисийская мысль также представляла себя как оспаривание фактической ситуации, но способы, которые она предлагала, обычно состоящие в производстве анархических и шизофренических потоков для избегания тоталитаризма системы, часто были неубедительны, а иногда и двусмысленны. Дионисийскую мысль обвиняют в том, что она лишь внешне альтернативна системе, будучи по существу функционально системной. Эти обвинения имеют основания, по крайней мере, по двум веским причинам: с одной стороны, постмодернистская система отказалась от жесткой кодификации понятий, принципов и моделей в пользу подвижной и изменчивой аксиоматики, которая способна быстро интегрировать любую альтернативную идею или поведение, делая себя полностью функциональной в условиях системы постмодерна. С другой стороны, полностью отвергая идею истины и добра и производя лишь этически нейтральные симулякры, дионисийская мысль часто реализовывала свой полемический замысел в простых эстетических характеристиках, которые не эффективны в преобразовании реальности. Действительно, шизофренические потоки, анархические пародии, освобождение влечений рискуют прекрасно интегрироваться в общую систему потоков, которую они стремятся поставить под сомнение.

Лирическая мысль, при ее фундаментально рациональном и критическом характере, конечно, не может идти теми же путями. С одной стороны, нельзя думать о революционной диалектической оппозиции, поскольку исчезли все тезисы, которым можно было бы противостоять, и все определенные тоталитаризмы, с которыми можно было бы бороться. С другой стороны, нельзя принять эстетизирующий и пародийный протест, который не производит никакого реального эффекта оспаривания и трансформации. Одна из возможностей, которую следует рассмотреть, – это критицизм, который составляет сущность лирической мысли и традиции, к которой она относится. Я считаю, что <em>Sehnsucht</em> формы и Юмор по отношению к реальному представляют собой два обоснованных допущения для переосмысления новых форм критицизма. Но на основе этих предположений должны быть выработаны новые формы и способы мышления и действия, соответствующие новой ситуации. Герман Коген, который на протяжении всей своей жизни и творчества всегда проповедовал смелый критицизм в отношении неприемлемых аспектов своей исторической и культурной ситуации, может быть источником вдохновения, чтобы сохранить осознание необходимости критического мышления и действия. Однако невозможно полностью следовать его примеру в нынешней ситуации. Конечно, следует идти в указанном мыслителем направлении, но путем философского, этического и политического творчества, которое должно привести к новым результатам.

Эту критическую функцию должна в основном выполнять философия. Однако даже это утверждение проблематично, поскольку сама возможность философской деятельности затруднительна в нынешнем культурном контексте.

В своей книге «<em>Les mots et les choses</em><em>»</em><em> </em>[Слова и вещи]<em> </em>Мишель Фуко предсказал, что в новой культурной эпистеме философия сама по себе исчезнет и будет реализовываться через литературу. Такое предсказание не так уж и натянуто, как может показаться: сегодня в университетах преподавание философии, которую принято называть континентальной, как самостоятельного предмета сокращается, – она находит место только на кафедрах литературы. Вместе с этим, время, отведенное философии, заполняется новой скучной схоластикой – так называемой аналитической философией.

Сегодня в университетах философская работа, все больше пренебрегая собственно философскими исследованиями и спекуляциями, сводится к постоянным усилиям по привлечению финансовых потоков, которые направлены на формирование новых финансовых агентов. Это превращает философскую работу в деятельность, полностью подчиненную капиталистической системе потоков, и аннулирует критическое пространство философии.

Безусловно, необходимо, чтобы в наших университетах зазвучали критические голоса, несущие истинно философскую позицию. Такие голоса могут и должны исходить от тех, кто собирает и развивает наследие критического идеализма и Германа Когена.

Когда Коген, преследуя одну из программных целей «Wissenschaft des Judentums» [науки иудаизма], пытался своими трудами способствовать созданию кафедр еврейской философии в немецких университетах, он руководствовался не партикуляристскими претензиями, а напротив, убеждением, что еврейская мысль является существенным компонентом немецкой и общечеловеческой культуры. Его беспрецедентный на тот момент призыв был направлен на то, чтобы критически культуре своего времени указать верный путь и уберечь ее от извращения, которое уже тогда ей угрожало.

Сегодня философ – критический идеалист, наследник Германа Когена –должен взять на себя критическую роль Когена, чтобы реабилитировать задачи философии и обозначить ее необходимый вклад в продвижение рациональной, гуманистической и этически ориентированной культуры. Я верю, что эта задача – одно из важных предупреждений, о которых нам напоминает празднование столетнего юбилея Германа Когена.

<em>Перевод с английского</em><em>: </em><em>Н</em><em>.</em><em>Г</em><em>. </em><em>Хасая</em>